Литературный Олимп

Екатерина Крутихина , выпускница школы № 28

Пролог

Пусть отразится в зеркалах

Как наважденье, как затменье,

Как топоры на чашах плах,

Как солнца в призме преломленье -

Трепещущая чистота, -

Мои герои - словно свечи,

В их кровной сути - красота,

И в крыльях спрятаны их плечи.

Дурман и слезы - вот их путь,

Как дым от тлеющей полыни.

Они не в праве отдохнуть

И пилигримствуют доныне:

Нарцисс за зеркалом: «О, будь!..»

И перед зеркалом - Аминий.

1. Утро

Я жду тебя. Я так давно и бессонно жду тебя… Я - люблю тебя. Да, - как душа цепляется за тело, как личинка живет своей скорлупой, как цветок захлебывается росой в восхищении от своего благоухания, как звездное утреннее небо стыдливо вспыхивает и бледнеет… Как себя люблю.

И очень давно хочу сказать, хочу спеть тебе это. Я - безгласный, эфемерный - я есть лишь благодаря этому желанию. И ты услышишь такой же эфирный мерцающий дух - и оживешь, воскреснув в теле-воспоминании.

Помню - незапамятные века…

Мне кажется, наше с тобой солнце успело тысячу раз сгореть и воссиять вновь - бесстыдное, пульсирующее, полное жизни и крови. А мы - только бледные тени. И были тенями всегда. У теней особая жизнь - медленные волокна мыслей вьются во мне, сплетаясь то в безразличные картины прошлого (моего бытия), то в страхи настоящего, то в чужие видения.

Долгое время я не понимал мир. Ни в каком из его проявлений. Боролся с тобой, с собой, с людьми, богами, временем, убеждениями. Потом, когда борьба исчерпала себя, обезжизнела, я все равно ничего не понимал. И теперь, когда все это не взволновыва ет меня, когда та плоть, что была изранена, забылась и исчезла - теперь я знаю, зачем и что я есть, зачем был и есть ты.

И это осознание - ослепляющая звезда. Молю - лови мои сигналы, расшифровывай янтарную энергию воли - все для тебя, весь - для тебя.

Я сумел… Нет. Я обрел красоту. Я познал ее и воплотился в себя. Нанизал разбросанные всюду бусины времени и материи на хрупкое и тонкое острие моей истинности, моей гениальной красоты. Я увидел - наконец-то понимая себя - увидел тебя!

Ты не можешь этого помнить. Ведь все началось тогда, когда все закончилось. Я агонировал: умирал, оживал, задыхался, тонул, всплывал вновь - отрывался от земли, погружаясь в саван воды…

А вода была теплая. Тяжелая. Прозрачно-голубая. И горела звездным полымем. Дети взмывали - прямо под облака - на чешуйчатой спине прилива, падали на шелковый песок и снова соединялись со стихией влаги. Повсюду солнце: маленький счастли вый бог - шлепает ладошками по воде, по резной зелени листьев, по крохотным кристалликам в песке, по горячим щекам… Солнце льется из глаз, вспыхивает в голосах.

Моя Эллада!..

К вечеру родители спешат утихомирить и убаюкать своих чад. Морфей берет за руку Солнце и уводит от дневных игр. Все настойчивее и звонче становится сияние молодой Селены. Сладкая сестра ночи склеит всем веки гипнотической амброзией… Но вопреки часам один из юных наших героев не спит. Он сидит на берегу, у самое воды, вглядывается в такое непонятное и чужое теперь море.

Зачем боги вообще его создали?! Зачем?!!! Не было бы этой ледяной бесконечности - не было бы и лодок, на которых взрослые могут увезти лучшего друга. Это неправильно! Это плохо! Разве мудрая Афина не понимает, что нельзя так! Незачем [Аминию] уплывать за море, если нам хорошо играть тут!

Светозарная Эллада! Тайны имени твоего - пересечение звуковых перпендикуляров «Л» - строгая гармония и трогатель ный соблазн. Боги! Вы должны были навеки замереть, лишь раз взглянув сквозь плиты облаков вниз… Что Ваш Олимп?! Разве есть у Вас эта сладкая мурава, эти светлые маслиновые рощи, золотое море? Но нет. Вы повинуетесь перводвижению, отделивше му вас (о бессмертные твари!) от материнского Абсолюта. Вы поспешили созидать. Но как! Вот перед Вами, славные зодчие, неподвластное творение. Хрупкое и совершенное. Кровноблизкое и чуждое. О человек!

Тайна. Мрак рождения и тьма смерти непонятны не только тебе. Горние демиурги тоже не в силах узнать самое великое и простое чудо - взаимопревращения жизни и смерти. Им это ни к чему. Боги ведь способны создавать уже сотворенное, уже задуманное. Они лишь как вода, встречающая лучи света и передающая их отражения миру. Боги - звено между Абсолютом и Человеком.

Такие мысли впитывали мы с детства. Нас наставляли незаурядные политики, философы, риторы. Вольные художники слова безустанно искали истину, выдумывали все новые и новые учения о <псюхэ> и <фюзис>. Наверно, один из них, наблюдая за мирозданием, пребывающем в беспрекословной и жестокой гармонии, глядя на величественность и недостижимость единения неба с землею, замечая подобие в беге облаков и мыслей, этот достойнейший мудрец предугадал, что природа человека - тоже слияние чего-то двойственного, взаимодополняющего, зеркально-противоположно го. И - печальный гений - рассказал легенду об андрогинах, как воспоминание о бесследно испаряющемся утром сне.

И мы были гениями и героями! Как я восхищался, я одурманивался гимнасическими состязаниями, где всегда первенство вал <Аминий >. И я видел, как он тренировался в метании диска - утром.

Солнце еще только смахивало с перьев росу, все спало, а он метко крошил далекие камни своим параболоидом. И был сам весь вылеплен из мягкого теплого солнца - одареннейший ученик Аполлона.

Я всегда вызывался награждать победителей. Лишь так я мог сравняться с А. Замирая от стыда, восхищения и гордости, я вышагивал с лавровой ветвью по лестнице. Вверх… Я предвкушал! Вот, на самой ослепительной высоте стоят Они - выигравшие. И среди них - мой герой. Я думаю, ему завидовал и сам Арес, а может, и не только он… Воздух становится тягучим, затрудняет движения - как мне тяжело поднять венок до уровня Его глаз… вспышка: я возлагаю лавр на и без того венценосное чело, касаясь…

Мусические науки я осваивал легко и быстро. На этой почве я устоял бы при любом землятресении. В сложении поэз <А> был далек от меня. А его привлекали чужеземные обряды, яды пифий, загадки логики и геометрии. Отец увез его на обучение в Ниневию.

Кажется, так я умер в первый раз.

II. День

Я вздумал заменить <Аминия> собой. Научиться всему тому, на что был способен он. А с другими людьми сближаться мне не хотелось: Я видел лишь зеркала в них - зеркала, отражающие не то Аминия, не то меня. И сами по себе эти зеркальные лица - маски меня не интересовали. Но вот когда я смотрел в спокойную гладкую воду - видел, конечно, <Аминия> . Я служил этому воплощению красоты, я священнодействовал перед этим образом, сжигая весь мир на его жертвеннике…

Как бешеный Гектор - усердствовал в искусстве боя; пил неразбавленное вино на философских диспутах; считал звезды заново каждую ночь; обучался строительству больших лодок для чужих морей. До онемения уставал, ибо боялся отдыха.

И я сбежал. Всего один раз. Потом проклинал себя за малодушие, слабость тела и недостаток разума. Исчез, растворился в дикой зелени. Как царь сатиров нежился в гостеприимной луговой траве. И эта изумрудная многоярусность показалась мне похожей на крохотный полис, где правят шмели и кузнечики. Мне так хотелось участвовать в их забавной жизни-трескотне! Правда у них уже была своя царица… Так, да…, я повстречал Эхо, узнал незабвенную кроткую мою наставницу. Она посвятила меня в еще одну премудрость натуры - Флору. Эта нимфа творила, колдовала, выращивала, пестовала, придумывала - цветы. Наверно, она сама была рождена каким-то цветком, и, когда пришел час - увяла как томный шелковый бутон. <Эхо> вдохновлялась моими поэзами и песнями, создавала для меня цветы… очень много цветов и ни разу не повторялась! Как-то, не задумываясь, я прочел ей поэму, безличную трагедию о ясной молодой Луне, затаившемся страшном море и о далекой осиянной Ниневии. Тогда Она подарила мне холодный, горький, самый необъяснимый цветок: «Он носит твое имя» - восковой, бледный как селенит, похожий на кожу только что усопшего. По краям беспечно-желтого бутона распластался бархатно-мягкий лунный диск. То ли Селена упала, наконец, на Солнце, то ли трепещущий живой факел отразился в ледяном мраморе… И благовоние - чопорный и властный аромат ладана, запах храма и склепа перемешан с весенним умалишением ветра, сладостью дремы…

Там, где похоронена <Эхо>, я поместил и ее творения: строгие гранатовые тюльпаны, бездумные слезливые ирисы, упрямые юные маки. Так и не смог я отблагодарить эту несбывшуюся жрицу, милую и несуразную нимфу из сомнабулической цветочной долины. Прощай.

Ежеутрено опаздывая к моциону в Академии, я все же задерживался на площади и прослушивал глашатая с причала - от первого корабля до последней лодчонки в списках. Торговая площадь представлялась мне акрополем - я взывал, молил, требовал чуда. И сегодня тот же натуженный, нарочито медленный и нудный выговор, как мне показалось, взорвался и ослепил меня. И слово «ты» обрело смысл, получило право быть и расцвело. Я пчелою пил его нектар. А ты - ждал ли ты меня? Аминий?

III. Вечер

Аминий, Аминий, Аминий!..

И я алкал тот цвет, что имени себя не знает,

И ноты измерял неслыханным ключом,

Слова нужны такие лишь, какие мне не сказать словами,

И мир мне ценен тем, что Я был с ним знаком.

Я облик свой леплю лучом неутомимым,

И отражаюсь в нем, испепеляясь вновь,

Чтоб испытать, что истина не может быть не мнимой,

Чтоб в каждой маске побывать, в венце и в колпаке,

Сезонным Вакхом жить и сгинуть - Трисмегистом.

Дионисом вспорхнув, поработить Парнас!..

Над лужею склоняясь! - я отражаюсь чистым!

Но мне не быть собой, я оживаю в Вас.

Видно было желтое и густо-синее. Плыла тяжелая ночь, падали лепестки света из масляных светильников; лица вспыхивали, маски баловались с тенью. Вокруг колыхалось черное месиво мрака, а от амфитеатра пробивались светло-медные струйки из коптильников и свечей. Лица играли в маски, маски меняли выражение лица и текла неспешная вечерняя трагедия. И было страшно от мысли: вот еще немного, и люди придут в себя. Провести ладонью по лицу и раз! - лик, личина, образ, маска, грим, образина, личико, все сольется, останутся одни глаза, лоб, нос, щеки, губы - неподвижны, посмертны и безобразно однолики… Я уходил раньше.

- Правда, <Аминий >. Я был бы гением, когда б не умел быть собою. Я стал бы политиком, не выращивай я с <Эхо> ядовитых цветов. Я был бы риториком и актером, если б уразумел, зачем нужен звук и если б придумал или отыскал слова, хоть сколько-ни будь означающие меня. Я был бы человеком, если бы та нимфа не назвала моим именем полусгнившую луковицу, взбудоражившую весной самого Хроноса. Я - черный блестящий сверчок с тремя нотами - скудными и торжественными - в храме, где восходит мое светило. И я мог бы, мой милый, затмить Солнце и низвергнуть его власть, если бы поверил, что можно пылать и жить ярче, теплее и многоцветнее! Но, слышишь меня, Аминий, никакое золото с твоих алтарей не сравняется с моим-твоим лицом, душой, со всею красотой. Золото - тусклая пыль рядом с этой слезно-чистой кожей, трепетом мышц, сладостью крови!..

- Нет, <Нарцисс >, я не жрец, не маг, даже не мореход. Я просто недостойный сын твоей Эллады. Ну кто мог знать, что я вернусь, что Мойры так крепко держат меня в своих каменных когтях. И я счастлив от того, что могу теперь молить прощение - у тебя, у этой благостной земли, у моих маслиновых рощ, могу как цветок, чувствовать росу на глазах, могу кричать во всю силу в резонанс реву моря… Я здесь живу.

- А что значит жить?

- Что?

Приходилось говорить медленно и громко. Вокруг с воем и хохотом скакали сатиры, девушки пели в белых туниках - что-то про Афродиту. Все перемещалось, нет, неслось вокруг нас, обдавая потоками воздуха, горячими запахами масла, пряностей, тел, одежды. И мы, то отдаляясь, то приближаясь друг к другу с разными частями хоровода, цеплялись крючьями слов, все сжимая круг.

- Жизнь, жрец, это колыханье кругленьких атомов то тут, то там. Их шлейфы, вся совокупность их шлейфов - наши тела. От того, стукнется о твои корпускулы правильное и гармоничное число чуждых атомов или нет - вот все, от чего зависят твои ощущения. Какая разница, милый, где это произойдет? Эта цепь соударений если взглянуть на нее беспристрастно - Радуга миражей и отблесков скоростей и направлений…

- Я понял тебя. <Нарцисс >, ты знаешь слишком мало, чтобы так уплощать всю сложность Поднебесной. Даже, если все из атомов, как там - «все течет» или «все горит», есть только цельный человек, который может думать так, а может - иначе. И видеть он может либо свалку призрачных шариков, то лопающихся, то возникающих вновь, а может видеть и другого Человека. Ты понимаешь, ценность именно в этом - увидеть человека во всех галлюцинациях фюзис и социс, разглядеть и почувствовать лицо…

Может, он говорил и не так. Мы слышали друг друга с трудом, и мне все показалось смешным, даже наивным. Мы оба были тогда нелепы, убежденны и бескомпромиссны, поэтому не обращали внимания - ни один на мысли другого, да и ни на свои. Мы, скорее, любовались возникновением самих мыслей, чем замечали их содержание.

Мы кружились, продолжая пустословить. Вселенная бешено вращалась, мелькая то ли хвостами комет, то ли шарфами танцовщиков… Подпрыгивали, склонялись, изгибались, опять прыгали… голова кругом, весь мир вокруг - круговерть, все - в вихре, в путанице, в спирали смерча… Парализованно раздутыми ноздрями мы хватаем воздух - мало! Глотаем как рыбы - ртом воздух, вдруг ставший тугим, шершавым и кислым. Мы намертво, как цепями, как когтями, словно окостеневшими сцепились взглядами… Всё, последний вздох - как взрыв груди. Все, агония! И мы рухнули на колени. Визави. Наши плечи-крылья упали и сомкнулись, голени свело единой судорогой, пальцы, утопая в пыли, захлебывались друг в друге… Мы склонились - один к одному, друг - к другому - к самим себе - и вздохнули единым уставшим телом.

Мы застыли - коленопреклоненные друг другу. И «когда» ничего не значило для нас… Самые красивые женщины мира, глядя в зеркало, будут порой бессильно плакать от неисцелимой скорби: никто не сможет так восторгаться ими, как мы - друг другом. Ни земля, ни боги, ни люди не способны более создать ничего столь восхитительного - такого прекрасного и ненужного для творца. И мы рождены во имя одной цели - воссиять один для другого. И всегда! - были мы порознь, за тридевять земель, рядом или совсем близко - были мы переплетающимися разноголосыми пульсирующими сосудами. Мы - переливы нот, две трепещущие струны, мы две ладони, рождающие в ударе восхищение. Да - мы одно нераздели мое, целое - даже на расстоянии.

Так мы встречались.

Каждый видит всполохи огня в зрачках другого, слышит, как свои, таинственные толчки сердца, ощущает натяжение каждой мышцы, словно у себя - у второго. Этого не узнать богам с ледяной кожей! Только два человека существуют. Их мир потусторо нен - по-их-сторонен, никто более не найдет дверь в него. И поэтому никто не увидит второго дна, которого, собственно, материаль но и нет, - в этом закрытом мирке. Там - ясная бездонность, магия первого света, уют тепла - благость. Ничего сверх этого невозмож но предложить ни телу, ни душе… Но тело живет на земле, им правят олимпийцы-лицемеры.

- Это они-то правят? Абсурд! Я разумен и обладаю свободой воли!

- Свободы не существует, это первое. А воля…

Что это были за вопросы!.. А ответы…, ответы были не нужны. Ответы уничтожали саму ценность вопроса. Говорили мы вовсе не об этих тайнах. Я весь, буквально - весь - понимая, что в мире вообще есть един, единственный вопрос, и даже не вопрос, а некое безусловное (общее! Для всего-всего) понятие. И оно каким-то невидимым образом включает в себя все, без исключения: загадки, вопросы, тайны, смыслы, идеи, аксиомы и гипотезы, все чувства и стремления. И пока человек живет, пользуясь бесчисленны ми дробями того (того!) понятия, он несчастлив, несовершенен и смертен. И каждый человек привносит в мир новое, свое определе ние этого понятия, то есть дробит Его все мельче и мельче. Звучат разные наречия, разные голоса, все движется, спорит, суетится - и удаляется дальше и дальше от искомого. А мне казалось, что наших знаний, нашей воли хватит, чтобы отторгнуть панцирь принятой обыденности, сдуть с себя прах суеты, стать больше, чем Человек - и приникнуть к той истине, тому понятию. И все это - только совместно. Но для такого воспарения нужно было оставить равнодушно Все, все, связывающее нас с родным миром. Перестать быть человеком. И… значит, перестать быть друг другом… В этом заключалось самое страшное условие, воздвигнутое богами против Андрогина. Когда из двух половин рождается одно существо, двое бывших (людей!) исчезают без следа навсегда. Мы испугались: ведь теряем мы не просто жизнь, мы лишимся друг друга. И ради кого?.. Чего? Мира людей, который и <Аминия> и мне был безразличен…, почти неприятен.

И всякие мелочи: особый загробный удел для души, в который верил <Аминия> , мое долгое безумно-бесценное одиночество - та свобода, которую я единственной почитал достойной себя…

Так мы расставались, отчуждались все больше, говорили все меньше.

Он, жрец, вернулся в город терракотовых богов. А я остался. Я - остался! Остался я… я и я в отражении. И жил.

IV. Ночь

Плач первый

И я погибал, как Геракл в своем ядовитом плаще, - метался в поисках выхода и ничего не мог изменить и даже не мог выбрать уже. Я и не умею выбирать. Я хотел соединить все, желаемое мной, и получить целокупность. Но я был лишь человеком. Знаете, я был кровоточащей половиной мощнейшего тела Андрогинна…

Я ждал опять. Я играл в себя и в <Аминия> . Я всю жизнь носил, я с гордостью носил маску своего лица, в тайне подозревая, что наступит день, я укажу на отражение взглядом и кому-то скажу: «А я его знаю. Видел, и даже не раз». А мое лицо… Я его предугадывал. Оттого меня сильно удивляло желание людей как можно слаще ублажить свое отражение - представление - о - себе. Их лица тоже казались выдуманными. Не хотелось в них вглядываться, интересоваться их предназначением. Самих по себе лиц я не видел, а все маски были однообразны, и, мельком глядя, я всегда искал <Аминия> . Я примерял его на других и себя, или себя на других, и видел в нем себя - это не важно совсем. Я догадывался, что меж поверхно стью маски и души и должно быть лицо. Наверное, самая важная часть, самая полная истина о человеке. И не мог ее увидеть!

Плач второй

Аминий! Я не вижу тебя! Я не помню, что сказал, когда видел тебя в последний раз… Но не только я, и ты - солнечная пыль, мучаемся и по сей день той незаконченной историей, историей новой Вселенной, которую мы погребли в себе. Ведь ты знал, о мой жрец, знал, что мы храним, что мы знаем, что мы можем даровать всем им - и боялся ты…

И я лишь плыл в твоем взгляде, не смея подать ни знака, хотя (ведь так?) при верном устремлении мы бы воссоздали из пепла времен не птицу Феникс, нет, - грозного Урана, Крона, Хаос, Эрота (или через флюиды Эроса?) и вчерашние вседержители Олимпа были бы уже подобны скитальцам в Аиде… И не это главное. Материальный мир обрел бы иную форму. Это невозможно даже представить глазам и чувствам.

А мы остались поодиночке. Будь я Кузнецом, я высек бы созвездие: мы - вихри ветров разных сторон, вечно стремимся друг к другу, но между нами остается ничтожное, но невозможно значимое пространство. Страх, стыд…

Плач третий

Но Аминий! Где бы ты ни был, прошу тебя, на коленях Тебя прошу - вспомни! Скажи им, богам, на суде, что движет Андрогинном не тщеславие и самодовольство! Нет. Наше преимущество и наше оправдание - в единении, в стремлении друг к другу, в галактической силы притяжении атомов одной единой души. Подобно разъединенным полюсам магнита, разделенным янтарным обломком атома возникает вихревый и силовой поток. И мы удержали эту магнетику. Магию. Мистерию. Мы предали истину и позволили Миру жить.

И скажи своим демиургам - они никто. Не способны они, не облечены властью судить то, что не знают, что сотворено не ими. Скажи: Андрогин целостен, даже не будучи целым и живым, ведь каждая его корпускула притягивается непреодолимой любовью! И больше я не вымолвлю этого слова.

Теперь мы не люди. Не живем. Архонты эти не могут больше воздействовать на нас. И теперь я жду тебя на нулевой точке, на полуночи солнечных часов Вселенной. А ты - летишь на луче часовой стрелки сквозь Ойкумену. Сюда!.. И время, конечно, только выдумка математиков, но если в нем раз сказали - после оно остановится. А мы с тобой будем только долгим и по ночному тревожным боем часов - для Них там… Наступит Новое Утро, где не будет ни богов, ни людей, ни нас с тобой. Неизбежно.

V. Заря

Последние терции я наедине с собой. Но безвременье окружает меня голубыми космами тумана. Возле меня, медленно покачиваясь, проплывают тени миров - как полотна дыма. За четырьмя дряхлыми стенами свет и пустота. А в тихой сизой комнате с теряющимися паутинными углами стою я. На самой темной стене, меж сонными окнами, прилеплено зеркало. Там отражаюсь я, и вижу я сам себя, себя! Себя!.. Как торжественный шлейф, по обе стороны позади меня расплываются в воздухе мои фантомы - плавно танцуют, приподымают с лица вуаль, кружатся друг с другом. И я вижу себя. Я могу наслаждаться этим, могу негодовать… и теперь могу позволить тебе тоже быть зачарованным мною. Над бликом плеча на отражении в стекле я вижу угол дверного косяка… Все здесь ждет. Я дарую тебе свое ожидание… И ты движешься навстречу, да, я слышу, вечность заколыхалась в такт твоим беззвучным шагам. Принимаю тебя! Мы будем жить. Для нас (!) взовьется новая Луна и взорвется новое Солнце.

Да будет так.

Оконч. 8.X.02

Рис.А.Колповской