Литературный Олимп

Алексей Кошкин

Житие Грегора Менделя

(Продолжение*)

Всеобщая повинность

Сознание того, что кому-то лучше, чем тебе, всегда наводит на мысль о несправедливости этого мира, его никчемности и зле. Воля злосчастного рока и тотальной коррумпированности должностных лиц собрала в 815 келье двух «каторжан» и одного верзилу, всячески потешавшегося над нашими слабостями и горечью предстоящей расплаты за них. Но не зря я упомянул выше о маленьких и не очень слабостях самого Эразма Филолога. Величайшей из оных была патологическая страсть к ростовщичеству… Стрельнет какой-нибудь несчастный богословчик из Латинской Америки родом у верзилы цигарку – отдай две через неделю. И ни то, чтобы нуждался, напротив – по семинарским меркам был богат, как жидомасон, а вот – принцип такой. Деньгами ворочал, просто жуть – штук по пять зеленых в месяц наживал (по крайней мере так говорили). Поэтому СП, Кирдык и еще полсеминарии точило зуб на этого маммонина жреца…

Так как женщины Эразму были безразличны, как мертвому припарки или слону грамм кокаина, (Филолог не раз хвастал перед нами своим врожденным целомудрием, и когда мы ехидно хихикали, говорил, что оно не физиологически детерминировано, а просто, ему не к лицу размениваться на такие мелочи, к тому же опасные) он был пойман за курение в общественном туалете.

* * *

- Пришло время платить по счетам, брат, - шипел Кирдык.

- Я холода не боюсь, а денег ты, пенек плюгавый, не получишь во веки веков…

- Аминь, - постановил падре Кириак. И вот нас стало трое «каторжан», а келья 815 на месяц должна была превратиться в тюремную камеру.

Двадцатого января все трое нарушителей общественного мироустройства были препровождены на Лесные Болота за тем, чтобы торфоизработать наши похоти и дьявольские стремления.

Godzilla comes back…

На Руси говорят – как аукнется так и откликнется… А хитрый Диавол не щадит в своих ухищрительных деяниях ни жирных, ни глупых, ни – уж тем паче – стукачей. И надо же такому случиться, что иезуитская alma mater (в просторечии – теща) породила для него воплощение всех трех этих пороков… Ибо не зря общественное мнение метко прозвало Войцеха Кочерыжковича – уроженца колбасного Кракова – Годзиллой.

В те бурные вечера, когда пан Годзилла в составе эспешной бригады творил суд именем Кирдыка-праведного, сердце его воспылало страстью к интеллектуалке Врунгиладе (именно в ее «салоне» происходили тогда массовые аресты).

* * *

Сердце Вру в то время болело острой, иррадиирующей в левую складку пятого подбородка болью, вызванной не то гиподинамией и непомерной тучностью, не то скорбью по покинувшему ее Лавруше-Отличнику… В общем, белокурая от перекиси водорода, знойная лапландка была покорена абсолютной бездарностью, огромным брюхом и безнравственной низостью Кочерыжковича.

Общесеминарская служба стукачей, именующая себя «Иудины внучата», сочла святым делом подловить на аморалке одного из своих самых высокооплачиваемых агентов, который в последнее время начал зазнаваться и говорить всем, что по окончании курса получит сразу сан епископа. Когда он так говорил, вероятно от сладострастного тщеславия пополам с наследственной шизофренией, теплые и наивные струи саливы стекали с шепелявых негроидных губ.

Холодным вечером того дня, когда годзиллина зачетка была наполнена «ценою оцененных», будущий иерарх грелся у врунгильдиного камина, обнимая сверхмягкую талию эпичной лапландки в том месте, где она плавно переходит в шею…

В тот момент, когда бравые эспешники ворвались в будуар, потенциальный преосвященный не нашел ничего умнее, чем кричать на весь дом, что он будет епископом…

- Ничего, Годзя, Ленин тоже со ссылки начинал, - утешали его бывшие соратники.

* * *

Ничто так не объединяет и не сближает людей как неблагоприятные обстоятельства, сваливающиеся на всех сразу. Вот и теперь, когда шеренга неудачников - без пяти минут святых отцов – стояла обутая в кирзачи и облаченная во вретища телогреек, выслушивая отборную ругань Кирдыка; не было среди нас ни Грегора, ни Пия, ни Эразма – это было опять же безликое «мы», которому…

- Место вам, сволочи, в преисподней… Сумели развлечься наславу – сумейте и выработать по 18 тонн торфа с бригады. По 4 человека становись. А это там еще что за мешок с дерьмом? – по завьюженной тропке шествовало его краковское преосвященство, пинаемое под зад начальником Святого Патруля.

- Святые Небеса, ясновельможный, ты, блин, дрыхнешь, как сурок… Не быть тебе епископом.

- Почему-у? – шепеляво простонал разочарованный Годзилла.

- Да потому, что ты и Второе Пришествие проспать сможешь и все что угодно. А теперь живо вставай в строй – будешь трудиться вместе с братьями из 815 кельи…

Становилось радостно от близкого часа расплаты за все наши страдания. Но как сделать все безопасно для нас? Если просто запинать Годзиллу – нас самих тут же запинают кирдыковские ребята, сославшись на правила техники безопасности, якобы нами нарушенное…

- Эта скотина склонна к мистицизму. Я слышал как рассказывали про Годзину веру пацаны – его соседи по келье. Они у него сперли 100$, а ему втирали про барабашку, который-де и у них приворовывает… И этот дурень настриг 400 грамм волос пополам с ногтями и поджог в 4-х углах. Пацаны приходят, а в келье как в Хиросиме, не то, что барабашки – микробы сдохли; Годзя сидит за столом и домашнюю колбасу хавает. Спали все кроме него в коридоре и больше зареклись у него деньги тырить, - осведомленно поведал Эразм.

- Ликуй, братва, - приходит время Somnambul’ы Palustris, - дельно добавил Пий.

За разговорами о достоинствах и недостатках мистики как феномена христианской культуры мы не заметили, как пришли на участок торфоразработок. Три с половиной метра снега и всеобщая наша неприспособленность к труду физическому отделяли наши пленные души и телеса от сладостной эйфории освобождения. На Годзиллу, его мистицизм, глупость и недюжинную силу были возложены наши общие упования. Местом общего пребывания рабсилы на время активного отдыха становился деревянный сарай с нарами, керогазом и рабочим инвентарем.

В первую же ночь решено было наставить пана Годзиллу на путь исправления. Как в пионерской самодеятельной юности трое дюжих отроков, облекшись в рваные простыни изобразили призрак, долженствовавший быть Somnambul’ой.

- У-у-у – Войцех, проснись – однако тот спал крепче покойника и нам пришлось привести в действие совковую лопату, чтобы пробудить ото сна этого исполина духа.

- Слушай меня – невиннозамороженного Somnambul’у.

- А-а-а, я не хочу умирать, я буду е…

- Молчи, предатель и слушай, что скажет тебе дух… Молитвы твои услышаны, ты будешь свободен и обретешь желаемый святой сан, но лишь тогда, когда освободишь товарищей твоих от всякой трудовой повинности и сам добудешь 18 тонн торфа… Начни сию же секунду.

Эффект был восхитителен – центнеровая туша Годзиллы падая и крестясь бежала на площадку разработки, махая лопатой и что-то со всхлипыванием шепелявя.

* * *

- Уникальный случай, когда больной мистицизм превозмог абсолютно неподъемного Тупицу и способствовал преобразованию нашей убогой жизни – как-то уж слишком интеллигентно изрек нордически бесстрастный Эразм.

- На следующий день мы увещеваемые детской набожностью Годзиллы оставили бренные труды и ушли в город пить пиво и радоваться жизни.

Три дня спустя свобода открыла свои объятья: я уехал в Прагу, но не домой, а в загородный монастырь – на практику, на место своего будущего распределения; Пий Аврелий - к тому времени студент третьего курса – в Вечный Город Рим созерцать жизнь – ее бедствия и богатства; Эразм Филолог – в родной Кельн – сдувать пыль с гробницы евангельских волхвов… Пан Годзилла, вероятно не справившись с пьянящим запахом свободы, отправился в Краков в карете… (как это и подобало бы лицу высокого духовного сана, но…) скорой помощи в качестве будущего навечного пациента краковского сумасшедшего дома №5.

* * *

Вот почти в таком духе нетленного аскетизма и унылой скуки прошли все пять лет обучения в застенках цитадели иезуитского интеллекта. Но… ничего бесполезного в нашей жизни не бывает… особенно если вскоре захочешь ее глубоко исследовать и пытаться находить ответы… законы.

Эразм и Пий одновременно закончив ВУЗ получили распределение в Ватикан: Эразм – в Минфин; Блаженный – в обитель доминиканцев-эксинквизиторов на должность кюре.

Часть II.

Легуменозы

Розы, розмарины, розалии, камелии, лилии, фиалки, бессмертники, тюльпаны, плющ, терновник, марихуана… почти любому из этих зеленых насаждений доверяли и доверяют творцы мира идей свои сокровенные переживания; оттеняют букетами и клумбами страсть и презрение, любовь и предсмертные судороги. Среди растений всегдашняя неуемная человеческая метафизичность выделила вестников тупой сытой радости, взрывоопасной любви, благородной скорби и даже никчемности нашего бытия («быльем поросло»).

Однако все же есть, так сказать, бесполезные побеги и соцветия, семена и плоды…

- И ще же ж я не умер маленьким? Кто так издевается над старым Осей? Ну… кого же эти олухи послали отвечать за целый монастырь… Нет, юноша, Вы меня, конечно, извините, но ничего-таки же зная о горохе, нельзя управлять целым монастырем… Боже, Боже, и чем прогневал Тебя старый беззубый Ося? – всякого приема я – новоиспеченный аббат Мендель – ожидал от архиепископа пражского Иосифа (в миру Иосифа Самуиловича Лейзера), но такого артистизма предположить никак не мог. Едва удерживаясь от хохота, я проговорил:

- Почему же ничего? Я, к примеру, недурно с помощью него стрелял… в детстве…

- Ва-ваше преподобие?! Стре-лял… у Вас фамилия Мендель, а не Бен Ладен – леший его подери. Он видите ли стрелял! Так стреляйте же таки в меня, чтоб старый Ося загнулся во священномученичестве и не видел разорения Пражеской епархии… 5000 га гороховых угодий, плюс переработка – пища будущего, монополия, доход – 450% на вложенную единицу в год. Он… стрелял… Молодой человек, я знаю, что Вас сейчас более заботит поэзия, философия и марксизм и они от Вас никуда таки не денутся, а вот это Вам действительно пригодится – с такими словами Ося достал из бюро пыльный потрепанный фолиант с надписью «Его величество горох. Автор – И.С.Лейзер».

- До того, как стать сеятелем на ниве Божьей я-таки успел поработать главным агрономом и научился, уважая творения Всевышнего, извлекать из них пользу во благо Святой Церкви – уже спокойно и даже назидательно проговорил пражский первоиерарх.

Как бы там ни было скучно, но теперь хотя бы было чем заняться… Бывало ночь напролет сидел я и портил и без того не блестящее зрение над пухлым и рваным фолиантом… А что делать – мне был предложен ультиматум – или я сдаю высокопреосвещеннейшему экзамен по гороховодству… или меня переводят в обитель доминиканцев-молчальников в самое пекло Сахары. При всем моем благоговейном отношении к аскетам и аскетизму я бы не смог выдержать такой степени самоотрешения и через десять дней в совершенстве узнал ботаническую характеристику, особенности вегетации, оптимальные почвенные и температурные условия произрастания, количество засеваемых на единицу площади семян, основных вредителей, химикаты для уничтожения оных, лучшие удобрения и технику сбора и переработки урожая. Что еще нужно для богоугодного пастырского служения на ниве Господней?!

В назначенный день и час я с распухшими веками и звоном учености в голове явился к архиепископу. Без запинки ответив на все вопросы, многие из которых сводились к глобальному значению гороха в нашей жизни, я получил от старого Оси в подарок новую шелковую сутану, мешок нитроамофосфата, признание моего «бесспорного таланта настоятельства» и ставленническую грамоту аббата – предстоятеля монастыря и распорядителя гороховых дел епархии.

Исследователь жизни

У нас в Европе многие думают, что жизнь монаха - непроходимая скука. Следовательно – жизнь аббата-настоятеля – это скука помноженная на бухгалтерию, педагогику… и горох. Но покажите мне хоть одно неблагоприятное условие, к которому бы ни смог привыкнуть человек. Сперва я, право, сильно тосковал по Кэт, ее глазам, смешной и наивной непонятности, однако вскоре моя Катрин стала лишь туманным и немодноромантичным образом, только и всего. На эпистолярии времени хватало только зимой, ибо все остальное Время и Пространство жизни было занято представителями семейства бобовых (Legumenosae). Сей факт наложил отпечаток даже на мои проповеди после мессы.

- Братья, да внемлет сердце ваше глаголу уст Христовых… Слово Божие сравнивал Он с семенем, человека с почвой (ибо земля есмы. И в землю отъидем). Некий человек, восприемля Слово Сие, дает плод в стократ, а некий – лентяй-бездельник в духовном смысле, не способен произрастить ни единого семени… Так и вы – тунеядцы, не ухаживая за нашим горохом, затворяете пред собой врата в Царствие Небесное… Так возьмем же в десницу и шуицу нашу по горсти бобовых, засеем в добрую пашню, будем трудиться как над своей душой и к осени получим благоприобретенный урожай – источник белков, жиров и углеводов… - ничего ни поделаешь – иначе (без духовных спекуляций и модной ныне рекламы) невозможно было нажить 450% годовых.

Одним словом – все естество мое узурпировал зеленый стручек. Из интереса к жизни я стал наблюдать за растениями, цветами и, наконец, плодами своего хлеба (и сущного и насущного).

Зеленые плоды с неким скрытым бирюзовым, как глаза Катрин, оттенком встречались наиболее часто: реже – желтые и совсем редко – белые – бесцветные как творческий кризис придурошного писателя.

- Что-то высшее, необъяснимо фундаментальное говорило со мною на языке горохового цвета…

Грош цена такой неумной интрижке словесной – скажет кто-нибудь пресыщенный: однако эту фразу я выдумал для собственного некролога во время отпевания епархиального казначея – попечителя пражского отделения Банка Ватикана.

* * *

И ведь нередки были эти мысли… о будущей славной ритуальной процессии к монастырскому кладбищу… Потом монахи втайне напьются, празднуя конец горохового деспота. Газеты поместят некролог, сочиненный каким-нибудь полоумным журналистом, считающим себя ревностным католиком только за то, что когда-то делал вклад в отделении Банка Ватикана.

Словом, нужно было в срочном порядке изобретать каменный молот, дабы немедленно сохраниться в памяти более-менее благодарных потомков. Не тщеславия ради, - не подумайте… Просто был когда-то рожден на этот свет во зле лежащий, Грегор Мендель, который плевался горохом, спорил с Кирдыком, служил мессы, читал проповеди, сажал и ухаживал за гороховым садом… в конце концов умер. И неужели никто не узнает, что на свете жил человек, понимавший язык горохового цвета? Несправедлив будет некролог, гласящий о моих великих талантах гороховода и пастора, смысл моего существования я видел во всемерном исследовании картины общего через такую незначительную частность как разноцветность горошин в монастырских закромах.

Мистериальный и полутелепатический посул высшего замысла во время мыслей «о закромах» явили предо мною загадочную во всех отношениях фигурку Оси Лейзера…

Развалившись в кресле, старик сделал страдальческое выражение лица, которое свойственно христовым этническим соплеменникам в моменты, когда их переполняет безобидное желание извлечь выгоду из собеседника.

- Бедный, бедный падре Исидор, - какой чудный был казначей; его даже в святом финуправлении побаивались. Под его отчеты никакая аудиторская собака подкопаться не могла… И вот щас… Ох, Боже мой, Боже мой, и ще ж я не помер маленьким… Эти наглые антисемиты посылают сюда аббата Лаврентия-иезуита… Мендель, а ты знаешь его погонялу? Лавровый Хмырь…

Я был вынужден узнать в Хмыре своего бывшего этажом ниже соседа по общаге – того самого поклонника полнотелой Врунгильды… Оказывается Лавруша опомнился, к сожалению, от беспробудного алкоголизма и был назначен штатным аудитором ордена иезуитов. В Европе уже всюду была известна его манера работы: под видом серьезного, но не совсем законопослушного клиента он incognito и без мыла влезал в самую сердцевину теневого папского (а точнее с папским ТМ) финансового оборота, но отнюдь не от избыточного правдолюбия и радения за честь престола Св. Петра. А затем, чтобы под угрозой праведного возмездия перевести «на счет ордена» пару миллионов зеленых.

- Ваше преосвященство, ведь можно на время прекратить работу с таким, ну – теневым клиентом.

- Молчи, несчастный пожиратель гороховицы… Знать-то мы знаем, но всегда-таки слишком поздно… Вот ты думаешь, что падре Исидор умер от инсульта?

- А что? От инфаркта?

- О, идиот в круглых очках! Это Хмырь под видом Толяна Железяки из Питера хотел якобы отмыть 700 штук; сделка была уже почти готова, как мой дядя – падре Элоим из Кракова скинул мне на телеграф, что у них был Хмырь… Я – задний ход, а Исидору Лавруша в водку клофилин подсыпал.

- Кто бы мог подумать, а ведь в семинарии отличником был.

- Все отличники – это-таки несексуальные маньяки… А с завтра – ты – епархиальный казначей – Ося периодически хватался за сердце, а в глазах старого доброго хитреца виднелась мутная предсмертная поволока – считай, что это-таки воля умирающего. Ступай, и жди в гости Хмыря.

* * *

В смертельных сумерках аббатской кельи – кузницы будущих свершений, перебирая дневную почту я наткнулся на светло-синий конверт с обратным адресом некогда моей Катрин… Усмешка… Целомудренный симпатический румянец нашей общей фривольной молодости… Ощущения, голоса, торфоразработки и репрессирующий оскал Кирдыка… Все это разом ворвалось в душу банкира-математика-исследователя жизни в сутане, пошитой по последней парижской моде…

* * *

Писала, что едет в Прагу навестить умирающую от абстиненциии тетушку… «Встретимся 20-го в 2000 на Карловом мосту». А мне так не хватало ее непонятности; пусть не близко-телесной, но 2000 20-го я ждал сильнее, чем какого-то несчастного Хмыря-смертоубивца.

Когда аббат средних лет сдает в химчистку свою сутану – это верный признак того, что он еще не потерял интерес к окружающей действительности и кроме мешков гороха способен еще видеть в жизни светлые ее стороны. Стильный редингот до самых пяток, широкополая ковбойская (но сшитая на манер черного котелка с жидовским подтекстом) шляпа должны были выдать во мне человека состоявшегося, зрелого и вполне способного восхищаться мудростью красоты, страсти, утонченности… На мосту было холодно, влажно и одиноко; почти как в те стародавние времена…

- Ку, ку – замерзшая в веках пустая дурилка, серое длинное пальто, беретик кокетливо-набок и эти удивительные, подобные вожделению золотого руна волосы.

- Я ждал… Я мечтал… Я… считал горох… перебирал четки утекающих дней.

- Мой глупый, смешной чертенок. Сегодня мы простимся, наверное, навсегда… Буду помнить твой аскетический редингот и годы беззаветной веселости нашей разлуки, может даже любви.

На наши уставшие сущности внезапно и энергично обрушивались тени многочисленных пражских «злачных мест».

Она уезжает в Штаты насовсем, чтобы жить тихой сытой и полной джазового полифонизма жизнью… Будет писать, вспоминать. Мне было почти все-равно… не от врожденного аскетического эгоизма, а скорее из благодарности за настоящий момент сладостной встречи с неизведанным и уходящим в небытие миром ее души, сошедшей, казалось, со страниц романа Достоевского.

- Прощай, любимая и непонятная Кэт.

- Возвращайся к гороховому своему шутовству – там ты герой новой эпохи.

Поезд отошел от платформы, отрезвив мой практический разум и возбудив меня к новому – менее приятному – встрече с Хмырем.

* Продолжение. Начало в № 26

рис Н.Рыловой, 11в класс